В старом помятом костюме, без копейки в кармане, Петр Александрович пришел к брату в Париж.

— Извини, Петр, жду важных гостей, — холодно встретил его брат.

Петр Александрович повернулся и больше уже не приходил в этот дом. Спросил у русских таксистов, где живет Шаляпин, и направился к нему, тоже без звонка.

— Петруша! Да ты ли это?! Какими ветрами занесло тебя в Париж?! — сгреб его в охапку Шаляпин.

Петр Александрович рассказал ему о своих злоключениях. В Москве они были близко знакомы. Оболенский, по примеру Андреева, у себя на стекольном заводе под Козельском тоже организовал оркестр народных инструментов, и Шаляпин ценил этот энтузиазм молодого князя.

— Знаешь что, оставайся у меня обедать! Сейчас придут гости, я тебя представлю. А пока есть время, пойдем...

Они пришли в гардеробную. Шаляпин раскрыл все шкафы.

— Мы с тобой одного роста. Выбирай костюм, какой подойдет.

Обо всем этом мне рассказывал Петр Александрович с величайшей любовью к Шаляпину, который не только помог материально, но и, главное, душевно поддержал в трудную минуту.

С П. А. Оболенским я познакомился в 1961 году, вскоре после его возвращения из Парижа. Жена, дети, внуки остались кто в Америке, кто в Европе, а он приехал на Родину, потому что не мог по­другому.

Я учился в университете, и перед экзаменами Петр Александрович занимался со мной английским языком. Мне не хватало разговорной практики. Он помогал почувствовать живой английский язык. Впрочем, Оболенский мог говорить, наверное, на всех основных европейских языках.

В Париже до недавнего времени большинство таксистов были русскими. Петр Александрович был одним из них. Однажды к нему в машину сел пассажир и попросил показать Париж. Оболенский показывал город и рассказывал с таким знанием и любовью, что наповал сразил своего пассажира­американца.

— Вы француз? — спросил тот.

— Нет.

— Англичанин?

— Нет.

— Швед?

— Нет.

— Да кто же вы?

— Русский.

— О­о­о! — только и смог произнести удивленный американец.

Они познакомились. Пассажир оказался нобелевским лауреатом, одним из изобретателей вакцины от полиомиелита. Он попросил Оболенского не чиниться, быть его другом и компаньоном в турне по Европе. И совместная поездка им удалась на славу, ибо Европу, ее курорты, достопримечательности, города и музеи — все это Петр Александрович видел и знал с детских лет.

По приезде в Россию Петр Александрович был принят в Союз композиторов СССР. Как выяснилось, и в Союзе композиторов СССР, и в Союзе писателей СССР у него оказались однофамильцы, которые сменили свои прежние фамилии и взяли в качестве псевдонима одну из древнейших фамилий России. Псевдоним они стали использовать с претензией на наследные права Рюриковичей. Петр Александрович подал в суд и... проиграл дело, ибо никому из творческих работников не запрещается брать любой псевдоним. Более того, это принесло ему в дальнейшем массу осложнений в жизни, в том числе и в реализации творческих замыслов. С грехом пополам наладив свой коммунальный быт, Петр Александрович стал обивать пороги Министерства культуры СССР, предлагая услуги по возвращению русских историко­художественных реликвий из­за рубежа. Собственно, это меня с ним и сблизило. Я стал помогать ему в устройстве командировки в Париж, где на его имя были сделаны завещания некогда известных людей. Не сомневаюсь, что П. А. Оболенский мог бы вернуть в Россию архив и костюмы актера кино Ивана Мозжухина, реликвии, связанные с Ф. И. Шаляпиным, Львом Бакстом, А. Н. Бенуа, Анной Павловой и др. Мог бы, но... Сколько мы ни делали попыток, загранпаспорт П. А. Оболенскому так и не выдали.

В последнее время Петр Александрович увлекся переводом биографической книги известного писателя, члена Французской академии Анри Труайя «Пушкин». Сделав перевод, он попросил меня прочитать, высказать замечания и, главное, попытаться помочь ему опубликовать книгу. Я отдал рукопись в редакцию эстетики издательства «Просвещение» Н. А. Сверчкову. Там рукописью заинтересовались, но, чтобы включить ее в план редподготовки, нужен звонок по крайней мере из Госкомитета по печати СССР, от Н. А. Михайлова, а лучше — из ЦК, но это выше моих возможностей. Перед Новым годом я не стал огорчать Петра Александровича. Он еще многого не знает в нашей нынешней жизни, но многое уже понял и, главное, почувствовал, судя по его новогоднему письму.

Вчерашний вечер и сегодняшний день провел в гостях у Владимира Солоухина в доме творчества «Малеевка».

Эпиграфом ко вчерашней нашей «академической» беседе могут быть слова А. Блока из «Возмездия»:

Что и говорить, во все времена было одно общее — стлали мягко. Святой Иосиф Волоцкий давно их на чистую воду вывел, говоря, что еретики и предатели всегда были велеречивы и даже высокообразованны.

Сегодня тема нашей беседы с Володей круто повернулась. Солоухин подарил мне свои приобретшие широкую известность «Письма из Русского музея». Первым из писателей он без обиняков заговорил о том, что дорого каждому русскому человеку — о национальном духовном и культурном наследии. В тринадцати письмах автор изложил кредо патриота, своего рода, катехизис нашего современника. Чичероне Солоухина в его прогулках по улицам и каналам Ленинграда и по залам и запасникам Русского музея был художник Евгений Мальцев — однокашник Ильи Глазунова по средней художественной школе и Академии художеств. Хотя Глазунов ни разу не упомянут в «Письмах из Русского музея», но именно Илье, больше чем кому­либо другому, Солоухин обязан появлением на свет книги, принесшей ему заслуженную славу.

Все началось именно с мастерской Глазунова. Не будь этого знакомства, Солоухин с успехом продолжал бы писать «Владимирские проселки», «Каплю росы» — о родном селе, обо всем том, что он видел, знал и любил с самого своего рождения. Думаю, не скоро Володя смог бы так проникновенно почувствовать красоту и великую гармонию «Ангела златые власы», «Устюжского Благовещения», «Архангела Михаила» из Кашина, картин Сурикова, Врубеля, Нестерова, если бы не его поездки с Ильей по музеям и монастырям родной Владимирщиныи, главное, несчетные бдения — разговоры об искусствеи «за жизнь» в мастерской Ильи на Кутузовском проспекте, а позже — в Калашном переулке, в доме 1/2.

Я высказал Солоухину свое ревностное недоумение по поводу умолчания об Илье. На что он недовольно фыркнул, дескать, и художник (так он зовет Глазунова за глаза) солидарен с тобой?

— Художник более определенно высказался...

— Ну, говори, говори... — настойчиво допытывался Володя.

— Илья сказал, что по счетам надо платить сполна, а не жлобиться по­кулацки.

— Именно по­кулацки?

— Можешь сам спросить. Илья за словом в карман не полезет, еще и добавит.

— Гм­м...

— Не мне вас мирить, но от объяснений тебе не уйти.

— Почему это мне? — В голосе Солоухина зазвучал металл.

— А потому, что Глазунов считает умолчание о нем в «Письмах» желанием дистанцироваться от него, чтобы не вызвать неудовольствия в ЦК. А может быть, и еще кое­где.

— За кого он меня принимает?

— Ты сам же сетовал, дескать, с некоторых пор к тебе в ЦК стали прохладно относиться.

— Тебе и об этом известно?

— А что ж тут особенного? Мы друзья.

— Та­ак, хороший разговор.

— Словом, Илья сказал, что, будь это в старые времена, он приказал бы тебя выпороть на конюшне.

Закутавшись в тулуп, в валенках, Володя молча проводил меня по морозцу до автобусной остановки.

— Знаешь, ты, пожалуй, прав. Надо мне с художником объясниться, — сказал Володя на прощание. — Нескладно как­то получается.

Общество охраны памятников хоть и создано, но покушений на русскую старину никак не стало меньше. При этом всякий раз норовят ударить под дых. При Никите Хрущеве была затея разобрать одно прясло Кремлевской стены от Троицкой башни в направлении Боровицкой, чтобы народ­де торжественно мог войти по беломраморной лестнице в посохинский Дворец Съездов. Услужливые компаньоны Михаила­иуды проект быстренько состряпали, но восставшая общественность не допустила кощунства над святыней. Теперь все тот же Посохин, но уже в ранге свежеиспеченного члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР, лауреата Ленинской премии, застраивает проспект Калинина и прилегающие переулки таким образом, чтобы под многоэтажными мастодонтами похоронить самую поэтическую часть центра Москвы. И опять общественность восстала. Снова мы ходим, собирая под нашей петицией подписи именитых русских людей — Л. М. Леонова,
А. А. Пластова, П. Д. Барановского, Б. А. Рыбакова, П. Д. Корина — в защиту памятников Отечества. Собственно, а у кого, как ни у своих, мы можем найти понимание? За все время мне даже в голову не пришло идти подписывать письма к И. Г. Эренбургу или
С. В. Образцову. Вовек не забыть, как Образцов визжал и брызгал слюной на обсуждении Всероссийской художественной выставки в Манеже. Дескать, кто дал право включать в каталог картины с антисемитскими названиями. Если уж ему мерещится антисемитизм на этикетках картин, то, прочитав наше письмо, он тут же сообщит «куда следует». Нет, что ни говори, у нас свои проблемы и свои «подписанты», а у них образцовых, свои. У них в основном борьба за права человека, а у нас — борьба против бесправия народа. Как всегда внимательный и предупредительный помощник П. Л. Капицы, проводив до дверей кабинета директора Института физических проблем АН СССР, напомнил, что через полчаса у шефа ученый совет.

Петр Леонидович приветливо встретил, встав из­за стола. Мы обменялись рукопожатием.

— Чем могу быть полезен?

Я протянул напечатанную на двух страницах нашу петицию. Капица прочитал и, не говоря ни слова, поставил свою подпись. Поблагодарив, я положил письмо в портфель. У Петра Леонидовича было еще время в запасе, и он задержал меня, попросив секретаршу принести чай.

— Помогают ли наши письма? — поинтересовался Капица.

— Не всегда, но дело даже не в этом. Главное, не промолчать, чтобы они знали, что мы отслеживаем их преступные дела.

— А дальше что?

— Петр Дмитриевич Барановский еще с конца 20­х годов ведет поминальник, куда записывает имена наиболее ретивых ниспровергателей русского национального наследия. Придет время, мы пригвоздим к позорному столбу всех этих кагановичей, кольцовых, посохиных и иже с ними вроде «русских воров» Весниных.

— Архитекторов — братьев Весниных?

— В первую очередь именно их, потому что они­то, будучи православными понимали, что взрыв и уничтожение уникального собора Симонова монастыря, у стен которого были захоронены знаменитые славянофилы, — преступление перед своим народом. И какой бы распрекрасный Дворец культуры автозавода Веснины ни построили на этом месте, все равно им нет прощения. Щусев же отказался строить на месте монастыря, и они должны были, обязаны были отказаться, а не допускать глумления над святыней. Места, что ли, мало было? Ведь вокруг Симонова монастыря сплошные пустыри.

— Понять — значит действовать, — как бы про себя сказал Капица.

Взяв с полки свою книжку «Теория, эксперимент, практика», Петр Леонидович на титульном листе написал:

Уходя, я невольно задержал внимание на большом рисунке Пикассо «Дон­Кихот», висевшем у дверей. Петр Леонидович, перехватив мой взгляд, пояснил:

— Это напоминание, чтобы не воевать с ветряными мельницами.

Анна Павлова