Агафон на лесной поляне стоговал сено. Палило солнце, вилась мошкара, пот катился по лицу. Когда работа была закончена, лесник бросил на стерню старую куртку, плюхнулся на неё и, прислонившись спиной к стогу, уснул.

Проснулся Агафон от лёгких толчков в плечо. Так когда­то давным­давно в детстве дед будил по грибы в лес: «Вставай, внучок, вставай! А то маслята и лисички убегут от нас…»

Лесник открыл сначала один глаз, потом – другой. Сон мигом улетучился, сердце закатилось в пятки. Перед Агафоном стоял огромный бурый медведь и влажной пипкой тёрся о его плечо. Действительно, совсем как дед когда­то. Лесник, не поворачивая головы, в полглаза покосился влево, где лежали вилы, но до них не дотянуться… Как быть? Что делать? Ведь загрызёт зверюга ни за понюшку табака.

«Будь что будет», – смирился Агафон, и на всякий случай решил притвориться спящим. Он где­то читал, что звери не трогают детей и тех, кто спят.

Косолапый ещё немного потёрся о плечо лесника, а потом повалился на бок, и стал озорно кататься по свежей отаве. Теперь он не обращал никакого внимания на перепуганного Агафона. Наигравшись вволю, медведь поднялся, отряхнулся и, не спеша, заковылял в сторону малинника, над которым витал ароматный дух спеющих ягод.

Лесник поднял куртку и вилы, посмотрел на ладно сложенный стог и на ватных ногах отправился домой в деревню.

«Как хорошо, что вилы оказались не под рукой, – благодарил судьбу Агафон. – Неизвестно ещё, в чью бы пользу закончился поединок с хозяином малинника».

У крольчихи Доньки весной появились детёныши. Семь крохотных крольчат – маленькие, беспомощные.

Больше всех им радовался сын лесника Агафона – Васька. Однако через неделю малыши неожиданно исчезли из кладовки. Напрасно Донька бегала по яблоневому саду и огороду: её чуткий нюх нигде не уловил запашистых следов родных малышей.

Агафон с Васькой тоже осмотрели все углы в постройках и во дворе. Крольчат как не бывало.

Опечалился Васька… А через полмесяца понадобились ему удочки, которые хранились на чердаке. Залез сынишка лесника по лестнице на чердак, и вскоре радостно закричал:

– Папка, мамка! Идите сюда.

Агафона не было дома, на крыльцо вышла мать – Настасья.

– Ну, чего ты растрезвонился? – спросила она.

– Я кролей нашёл!

– Каких кролей?

– Тех, что пропали.

– Где нашёл?

– Здесь, на чердаке. На старой телогрейке лежат с Муськой.

Вечером за семейным самоваром Агафон ругал себя:

– Как же я сразу не догадался, что это кошка выкрала крольчат?

– Сам виноват, – сказала Настасья. – Не надо было у неё отбирать котяток. Вот Муська и приняла крольчат за своих малышей.

– Что теперь с ними делать? – Агафон вопросительно посмотрел на жену.

– Пусть живут, – улыбнулась Настасья и пошутила: – Лишь бы не замяукали.

Только Васька по­прежнему был рад крольчатам, даже пообещал:

– Осенью я их отнесу в школьный живой уголок. А на клетке повешу табличку: «КРОЛИКИ

На рассвете Настасья выгоняла домашнюю живность на пастбище – тельную корову Июльку, коз и овец. На подворье оставались только кобылица Белогривка и тёлочка Лакомка, которой не было и месяца. Пока стадо набирало вес на лугу, Белогривка щипала огородную зелень или «вальсировала» вокруг свежего стожка сена. Но вот, что интересно: с некоторых пор Лакомка, словно хвостик, прилипчиво следовала за кобылицей – куда Белогривка, туда и она. Кобылице такое компанейство явно не нравилось, она всячески отбрыкивалась от тёлочки, убегала, высоко закидывая задние копыта, но Лакомка не обижалась на грубость Белогривки. И всё же вскоре она своей покорностью добилась снисходительного внимания кобылицы. Воистину «кроткие наследуют мир». Вот как это произошло.

Как­то утром Настасья вернулась из сельской лавки со свежим хлебом и увидела такую идиллическую картинку: Белогривка покорно стояла возле сарая, а Лакомка на полусогнутых ножках­тростинках, прильнув к её тугим соскам, с удовольствием выцеживала молоко. С этого дня, кажется, и закрепилась их дружба: днём Лакомка довольствовалась кобыльим «айраном», а вечером – родным, Июлькиным молоком, когда та возвращалась с пастбища.

– Прекрасно устроилась наша Лакомка, – подмигивал муж Настасьи Агафон. – Не зря же народ приметил: «Ласковое теля двух маток сосёт!».

Сразу после войны в тугаях за Ахангараном (есть такой городок в Ташкентской области) Лаврентьич завалил молодого кабанчика пудов на пять – на шесть. В том, что охотник убил кабана, не было ничего удивительного. Опытный кабанятник Лаврентьич, бывало, и не такого добывал хряка. Случалось, сваливать матёрого секача и на полтора центнера, и на два…

Это вам не охотничьи байки травить. Когда такая махина бежала по склону горы, земля под копытами гудела, как гигантский бубен. Глухо, страшно… И сердце бывалого охотника – что греха таить! – иной раз ёкало.

Ну, да ладно… Наша история о другом. И удивительным в ней оказалось то, что молодой кабанчик был альбиносом. Совершенно белым, как домашняя свинья. Что ж, в природе редко, но встречаются подобные экземпляры.

Вечером, когда к Лаврентьичу заглянул сосед и друг по прошлым охотам старик Талдыкин, охотник показал ему шкуру убитого кабана.

– Так это и есть домашняя свинья, – присвистнул Талдыкин и, почесав в затылке, добавил: – Вернее, полудомашняя…

– Почему же она оказалась в тугаях? – удивился Лаврентьич. – Вроде я в посёлке ни у кого не слышал, чтобы у кого­то сбежала скотина…

– А откуда ты мог слышать? – засмеялся сосед. – Тогда ты был на фронте, бил фашистов…

Уже потом, за поджаренной печёнкой и чаркой доброго домашнего вина старик Талдыкин рассказал, как в самом начале войны, когда всех мужиков мобилизовали, и на колхозной свиноферме некому стало работать, несколько животных убежали в тугаи. Одичали, стали бояться людей. А там – кто его знает? – может, сошлись с дикими кабанами. Тогда их в этих краях было великое множество. А местные жители, мусульмане по вере, не очень­то жаловали кабанятину.

…Старики­охотники мне потом рассказывали, что почти до конца семидесятых годов прошлого века в поймах Ахангарана, правда, очень редко, нет­нет, да на облавах ещё попадались на мушку кабаны альбиносы.

А потом их не стало вовсе… То ли перевелись, то ли всех отстреляли.

Всю зиму мы с Володей тщательно готовились к весеннему охотничьему сезону. И вот долгожданный час пробил. Путь наш лежал к Себерским разливам, где всегда было много пролётной водоплавающей дичи. Машину мы поставили во дворе рыбака, нашего давнего знакомца. Жил он бобылём, без семьи, а что случилось у него в личной жизни, мы из деликатности не спрашивали.

Антон Евсеич (так звали рыбака) имел замечательного пса, умного до невозможности. Когда мы приехали, рыбак сразу же снарядил собаку в сельмаг с сумкой, деньгами и запиской, хотя мы категорически возражали. Ведь все необходимые продукты мы привезли с собой. Однако Антон Евсеич был непреклонен, и собака, как нам показалось – охотно, затрусила за хлебом, чаем и конфетами.

Уже за столом, когда мы с удовольствием ели уху из свежего сазана и закусывали малосольной икрой, старый рыбак рассказал нам о своей умной собаке.

– Тугай у меня настоящий кормилец, – нахваливал он своего четвероногого друга. – Завтра открывается весенняя охота. Сюда, на рисовые чеки, приедут десятки охотников, и Тугай целую ночь будет работать, собирать не найденных в камышах сбитых уток и подранков. За ночь в прошлый сезон он приносил мне по десять­двенадцать уток. Заметьте, честно добытых. Их всё равно бы слопали ненасытные шакалы или лисы. Утром Тугай на пару часов давал себе передышку, а потом находил ещё с пяток птиц. Нюхалка у него отменная!

– А что вы делаете с дичью? – поинтересовался я.

– Крякашей обрабатываю, – продолжал рассказ Антон Евсеич. – Заготавливаю из них великолепную тушёнку. На целый год хватает. Перо у меня берут соседи, знакомые, а жир сливаю вон в те бутылки. Пригодится в хозяйстве. Конечно, кое­что и продаю.

Мы с уважением смотрели на крупного лохматого добытчика, к этому времени вернувшегося из магазина, а Тугай как будто понимал, что его хвалят, изредка скулил, махал обрубком хвоста и преданно поглядывал на хозяина.

Он вылетел из гущи тростников с треском, с шумом. Мах­мах – крыльями и прямо к скрадку Еремея. Охотник вскинул двустволку. И сразу же из правого ствола взял свиязя.

Утка перекувыркнулась в воздухе и лапшой шмякнулась посредине озера.

– Взять! – приказал Еремей спаниелю, который чуял и слышал птицу и зверя нюхом.

Но тут Дик затряс ушами и завилял отрубленным дюймовым остатком хвоста. Весь его подобострастно­трусливый вид говорил: «Хозяин, что угодно делай со мной, но я – не могу…»

Спаниель панически боялся воды.

Утка слабо колыхалась на свинцовой глади.

– Взять! – ещё раз повторил Еремей и швырнул палку, оказавшуюся под ногами, в сторону трофея.

Дик испугался грозного окрика хозяина и на всякий случай отскочил в сторону.

– Эх, ты, тютя­матютя! – сплюнул в сердцах охотник и стал решительно раздеваться.

Ветер крепчал и гнал волну. Утка могла затонуть. А добычу жалко. Вот она – близка как локоть, а не укусишь…

Скинув одежду до трусов – бр­р­р – Еремей ступил в воду. Тысячи ледяных иголок вонзились в кожу. Кое­как доплыв до утки, охотник поймал свиязя за лапки. И тут почувствовал, что трусы у него спадают. Да и хай бы с ними! Но как потом объяснишь жене? Не поверит ревнивица, что «потерял» на охоте, съехидничает: «На какой?» Правда, как быть? Верно говорится – «Голь на выдумки хитра»: Еремей, точно спаниель, схватил зубами за крыло птицу и одной рукой, поддерживая трусы, другой – отважно, как Чапаев, зашлёпал к берегу.

Выкарабкавшись на сухой песок, охотник, полный негодования, швырнул свиязя в морду собаке:

– Видел, как надо работать?!

Пёс виновато заморгал глазками.

Еремей рассказывал, что потом Дик всегда сам нырял, не ожидая приказа, – весной и осенью – за дичью.

Видимо, личный пример хозяина уязвил его…

Было мне тогда четырнадцать лет. Вместе с солнышком и первыми майскими грозами в нашу тополиную рощу прилетела кукушка. И — сразу принялась считать:

— Ку­ку!

«Дай, — думаю, — спрошу вещунью: сколько мне жить?» Спросил — и прислушался.

— Ку­ку, ку­ку! — завелась кукушка.

Я стал считать. Досчитав до двадцати, приготовился и дальше считать, но тут кукушка вдруг умолкла. Улетела. Загрустил я. Маловато вроде…

— Ты чего нос повесил? — спросил через забор сосед, учитель биологии.

Рассказал я ему про кукушку, а сосед улыбается:

— Что взять с кукушки. Тем более, если это не Она, а Он. Самцы кукушки плохо знают арифметику. И больше двадцати — хоть убей — не считают. А вот есть такая птица — звукодуй. Любого математике научит…

— Что за звукодуй? — удивился я. — Я про такую птицу не слышал.

— Удод, — засмеялся сосед.

Вскоре я забыл об этом разговоре. Вспомнил о нём только через много лет, после того, как побывал в автомобильной аварии.

Я лежал в саду на тахте под абрикосовым деревом. Задремал — и вдруг слышу:

— Ду­ду!

Открыл глаза — смотрю удод. Сидит на заборе. Распушил полынный гребешок и качается взад­вперёд:

— Ду­ду, ду­ду! – и впрямь звукодуй.

Обрадовался я — и дрёму, словно рукой сняло — спросил мысленно птицу, сколько мне жить и стал считать. До двухсот двадцати я насчитал громкое «ду­ду», а потом устал. Куда мне столько жить? Пожалуй, соскучишься…