Три дня геополитики
Летели в Белград. Майордесантник, сидевший у окна, время от времени приглашал заглянуть вниз:
— Военный аэродром, — и тыкал пальцем в стекло. — Пустой, брошенный...
Или:
— А здесь была ракетная батарея. Ничего не осталось, все разорено... И так до самой границы: ни перехватчиков, ни ракет — нас даже сбить некому...
Майор был невесел: он только что похоронил однополчан, погибших в Чечне, и возвращался в Косово.
По другую руку от меня сидела дама – жена какогото вельможи: тот, провожал ее в аэропорту. Дама была очень ухожена, однако в том уже возрасте, который всякой ухоженностью лишь подчеркивается. На коленях дама держала пластмассовую корзину, в которой безучастно ко всему пребывала лохматая собачонка. Даме хотелось поговорить, и она сказала:
– Это Пушоня.
– Скотный двор, – вещал майор, — пустой, брошенный...
— Может, все коровы кудато попрятались, – предположила дама. – Да он уж весь травою зарос, а поле вокруг него – кустарником.
– А как вы с такой высоты отличаете военный аэродром от гражданского? — Похоже, майордесантник ее заинтересовал.
– Возле гражданского должен быть какойто населенный пункт — хотя бы районный центр, а у военного — гарнизон: казармы да пара офицерских домов... Дама вздохнула:
– Пушоня у меня заболел — везу его лечить...
– А что с ним? — насторожился майор.
– Меланхолия, — снова вздохнула дама.
– Не заразная, —в успокоение произнес майор и вдруг встрепенулся: — Так это ж не собачья болезнь.
– А чья же?
– Как чья? Коровья!
– Вы не правы: коровья — бруцеллез...
— Тоже и бруцеллез, — после некоторого раздумья согласился майор, — но главная: меланхолия, это я точно знаю: у меня брат — ветеринар... двоюродный...
Следует заметить, что пока они так через меня беседовали, я читал подготовленный к изданию перевод проповедей известного сербского святителя. И до сего момента мне это почти удавалось.
— Все равно — меланхолия, — твердо сказала дама и схватила меня за локоть. — А знаете, отчего?..
Мы не знали. Оказалось, виною всему новый шкаф — с зеркальною дверцею до пола. Впервые увидев свое отражение в зеркале, Пушоня нежно обрадовался внезапному гостю и захотел познакомиться с ним поближе: заглянул за приоткрывшуюся дверцу да так и обмер:
— Знаете, собаке ведь надо сзади обнюхать... Ну, об этом, положим, мы слышали.
— Он заглянул сзади, а там никого нет. Он — еще раз спереди: там собачка, а сзади — опять никого...
Он еще пару раз тудасюда — безрезультатно. И тогда он задумался, прямо как человек, взгляд стал таким умным и грустным, — дама вытаращила глаза, пытаясь изобразить собачью печаль и мудрость, — пошел прочь от этого шкафа, ударился мордочкой в стену и упал... А потом у него сделалась меланхолия: не ест, не пьет... Везу его к знаменитому профессору – крупнейший в мире специалист... Вы слышали: на выборах у них никто не победил, и теперь будет второй тур?
– Не будет, – пообещал майор. – Американцы проплатили только один тур, так что: кого назначат, тот президентом и станет.
Она отпустила мой локоть и не без кокетливости обратилась к майору:
– А вы, миротворцы, там, наверное, простой народ защищаете?
И тон ее, и сам вопрос десантнику не понравились:
– Мы там... обслуживаем американцев, — и отвернулся к окну.
В Белграде майора встречали наши военные в таких же, как у него, камуфляжных комбинезонах, даму — молодой человек с плакатом: «Меланхолия», а меня двое монахов. Нам предстояло проехать триста пятьдесят километров к южным границам.
До поздней ночи сидели над переводом, а утром в мою келью постучался иеромонах, и на колесном тракторочке мы поехали в горы. Небо на юге было исчерчено инверсионными следами, два самолета шли параллельными курсами.
— Здесь международная трасса, — пояснил провожатый.
Однако пассажирские самолеты парами не летают. Кроме того, следы повторяли изгиб границы: за богохранимой сербской землей велось пристальное наблюдение.
Трясясь на каменистых дорогах, мы пробирались от одного древнего храма к другому, и иеромонах рассказывал мне о русских священниках, служивших здесь и в двадцатые годы, и в сороковые, и в пятидесятые... Наконец, приехали к малой церквушечке. Зашли, приложились к иконе, и иеромонах вышел, оставив меня одного. Когдато мы с отцом настоятелем хотели устроить на этой горе русский скит, в котором могли бы жить и молиться наши иноки, однако теперь не то что русским — самим сербам здесь жить небезопасно: албанцы то и дело совершают набеги...
Они стали селиться у нас полвека назад, рассказывали монахи, занимались торговлей, потом расплодились и говорят, что теперь наша страна должна принадлежать им... У вас албанцев нет?..
– Может, одних только албанцев у нас и нет, отвечал я.
В обратный путь по каменьям возница отправился без меня — пожалел. Я спустился с горы пешком и пошел по шоссейке навстречу трактору. Коегде на обочине лежало по тричетыре бетонные пирамидки метровой высоты перекрывать дорогу в случае военных действий: снайпер с гранатометчиком, расположившиеся на противоположной стороне ущелья, смогут попридержать у такого заграждения вражескую колонну. Ненадолго, пока их не убьют.Было жарко, хотелось искупаться, я свернул к реке, бежавшей рядом, и вдруг увидел в траве иконку: на меня смотрел Иоанн Предтеча... Сразу вспомнилось: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное». Это была простая бумажная иконка, закатанная в прозрачный пластик. Греческий текст на обороте с греческим же прямодушием призывал всякого читающего стать святым. Кто мог обронить ее здесь непонятно: в этих краях давно уже не видали туристов.
Гул реактивных двигателей раскатывался по земле почти беспрерывно, а белых следов на небе становилось все больше и больше. Ветер дул с юга, и полосы проплывали над нами:
– Американцы, – признал, наконец, иеромонах, — вдоль границы летают, — и обвел рукой: — Косово, Македония, Болгария, Румыния... Была бы сейчас зенитная ракета — не удержался бы, — и вопросительно посмотрел на меня.
Я хорошо понимал его, но:
— Бодливой корове Бог рог не дает: потомуто, наверное, мы с тобой, брат, в Церкви, а не в ракетных войсках.
Вернулись к вечернему богослужению: совершалась память Иоанна Предтечи, икону которого я только что обрел в придорожной траве. После службы собрались у отца настоятеля. Телефонная связь не работала. Принесли радиоприемник. Крутиликрутили колесико, но и сербские радиостанции, и российские, и немецкие, и французские, и американские передавали одни и те же сообщения и даже комментарии к ним — слово в слово, как будто написано все это было одной рукой.
– Нет ничего более тоталитарного, чем демократия, — грустно сказал настоятель.
Потом удалось по мобильному телефону поговорить с Белградом и выяснилось, что в столице нет света, все подступы к ней заблокированы, аэропорт закрыт... Насельники тревожились за меня — мне ведь наутро следовало уезжать.
– За четыре месяца управитесь? — Спросил я.
– Должны, — неуверенно отвечали отцы. – А почему — за четыре?
– У меня паспорт до февраля, — после того, как под праздник Иоанна Предтечи мне явилась его иконка, я уже ни о чем, кроме покаяния, не беспокоился. Настоятель махнул рукой и выключил радиоприемник:
— Пошли молиться.
Служить мы закончили к шести часам утра: телефоны работали, лампочки по всей стране светили вволю, аэропорт открылся, блокаду сняли. Я попросил у братии прощения: они, конечно же, сильно переволновались за меня.
– Для нас каждый русский — святой, — сказал отецнастоятель, афонский монах, вернувшийся на родину в трудную для нее минуту.
Когда я садился в автобус «СкопьеБелград», крестьянинсерб спрашивал водителя, как дела в Македонии.
— В Македонии таких проблем быть не может, отвечал водитель: — мы дружим с Западом, поэтому у нас спокойно и хорошо.
...К вечеру в центре Белграда началось столпотворение: десятки тысяч людей бродили по улицам и непрерывно дули в свистки вроде милицейских, а поскольку изза шума разговаривать было невозможно, все еще и кричали. Сквозь толпу время от времени проползали автомобили, на крышах которых стояли и сидели люди с плакатами. Асфальт был усыпан листовками, названия улиц на домах заклеены победными лозунгами, а автомобильные номера — наклейками с датой выборов, на гигантских рекламных щитах всюду красовался портрет победителя. Тут поработала не одна типография. И не одну неделю. На спешно устанавливаемых эстрадах бесновались рокмузыканты, с лотков раздавали булочки, пиво, однако народ был на удивление трезв.
Встретилась только одна компания подвыпивших парней, но и те оказались земляками — футбольными болельщиками:
— Наши должны были играть с ними, а тут, отец, видишь, ерунда какаято получилась, и матч перенесли... И чего они так радуются? Им ставят нового президента – незаконного, между прочим, он ведь и половины голосов не набрал, — а они, чудаки, радуются... Я — флотский, хотя не моряк, а речник: катаю по Москвереке отдыхающих, — но я так понимаю...
Далее флотский не вполне складно, но достаточно вразумительно объяснил, что для открывания кингстонов, нужны были предателигрубияны: «ну, пьянь там, до денег жадные, до власти», а теперь — грамотные и осторожные рулевые, которые могли бы удержать тонущий корабль в вертикальном положении и не уронить его на соседние баржи и шлюпки...
Утром в аэропорту я увидел знакомую даму: она шла через зал, влача за собой Пушоню. Как успехи? — спрашиваю. Один сеанс провели, наметилось улучшение, – отвечала она, – но профессор изза этого кризиса срочно улетел в Штаты — основная клиника у него там. Позвонила мужу — он уже перевел в Америку деньги. Так что мы отправляемся следом. Заодно повидаем дочку с внуком... Мы, правда, собирались вместе встречать миллениум — то есть новое тысячелетие, но раз уж такой случай — почему не воспользоваться?.. Наклонив голову, она улыбнулась:
– Поздравляю вас...
– С чем?
– С победой великой октябрьской капиталистической революции, – и кокетливо подмигнула:
– Мир стал свободнее на одну страну...
...Случилось так, что ровно через год я снова оказался в Белграде. Был объявлен великий праздник: по телевидению выступали заматеревшие победители, прославляли себя, свободу слова и права человека. В центре города снова гремели оркестры, однако гуляющего народа было теперь значительно меньше. Работали американские забегаловки, с лотков продавали американские фильмы, а в Македонии шла война.
Прошлогодний шофер явно не был пророком, и Дух Святой не глаголал через него.