11 ноября 1964 г.

Как и следовало ожидать, оргвыводы в отношении меня последовали довольно жесткие. Приказом по Министерству культуры СССР я освобожден от обязанностей старшего инспектора Министерства и переведен младшим научным сотрудником подведомственного Министерству Научно­методического совета по охране памятников культуры (НМС).

Первыми, кому я сообщил об этом, чтобы не звонили больше по моему телефону, были П. Д. Барановский, Л. М. Леонов и И. С. Глазунов.

— Не огорчайся, брательник, — сказал Илья и добавил в утешение: — Они тебя выгнали, а тебя ведь награждать надо за Ростовские звоны.

— Ну, это если бы ты был министром.

— А разве беспартийная сволочь может быть министром? — стал юродствовать Илья. — Здесь у тебя, батенька, левацкий перегиб в кадровой политике. Не по­ленински это.

— Эх ты, босоногая, — в тон ему с кавказским сталинским акцентом ответил я, — не знаешь, где лево, где право.

— Я одно твердо знаю: кадры решают все, как говорил основоположник. Особенно в наше время всеобщей химизации и постепенного перехода к «коммунизьму», когда каждая домохозяйка, по Ленину, а тем более ударница­ткачиха (намек на Фурцеву!) может управлять государством.

— Послушай, избач­грамотей, помнишь, такой плакат был во время войны: «Болтун — находка для шпиона»? Я со служебного телефона звоню...

— А что я такого сказал? Пускай слушают ребята. Это их работа, при исполнении обязанностей... Так, мол, и так... Правильно я говорю, ребята? Нет, ты не вертись, как вошь на гребешке, а со всей партийной принципиальностью ответь, что ты сказал на прощанье этой...

— Сказал, что пора бы выездное заседание коллегии провести в Троице­Сергиевой лавре, проконтролировать, как идут работы близ раки преподобного.

— Отчасти правильно, потому как никто из них никогда в лавре не был. С другой стороны, зачем так далеко ездить? Для них заветная рака и мощи нетленные есть и поближе. (Намек на Мавзолей Ленина!)

— Поставим точку, Илья Сергеевич, а то, вместо того чтобы встретиться в твоей мастерской через десять минут, свидимся через десять лет.

Пожалуй, ни один музей Европы не имеет более богатой коллекции деревянной скульптуры, чем Пермская художественная галерея. Свыше шестисот произведений народных резчиков — русских и коми, пермяков и вогулов — насчитывает это собрание.

Задумчивые мужики­страдальцы, томящиеся в темницах в ожидании казни; «Страждущие Спасители»; убитые горем крестьянки­Богоматери, народные любимцы, защитники всех обездоленных — грозные Николы; строгие покровительницы невест Параскевы Пятницы; торжественные и величественные Саваофы, — сколько в этих скульптурах живой непосредственности, сколько запоминающегося. Почти каждая из них овеяна интересными народными легендами и преданиями.

Прежде чем попасть в музей, один из деревянных Никол Чудотворцев исходил, как красочно повествует легенда, почти все Прикамье. Его якобы видели в крестьянских избах, он помогал заблудившимся в ненастье путникам. Дело дошло до того, что сторож часовни, из которой эта деревянная скульптура поступила в галерею, уверял музейных работников, будто он ежегодно несколько раз менял Николе обутки, так как они от постоянных ночных походов оказывались разбитыми. Все это, конечно, байки, досужий вымысел, но одно непреложно: пермские Николы являются подлинными произведениями народной резьбы по дереву. Тип их лица, характер, в целом образ — все взято из жизни. И, конечно, таких мужиков — воителей за добро и справедливость — могли видеть на пермских проселках и в деревнях люди, сложившие легенды о Николе.

Очень интересны рассказы пермских старожилов и о скульптурах сидящих в темницах Спасителей. Когда одну из них перевезли в другое место, то она не захотела там оставаться и якобы пешком пришла на свое прежнее место. Другая скульптура, когда ее захотели подновить, отказалась принять новую покраску.

Третий день работаю в Перми, собираю материал для дипломной работы. Отснял на черно­белую и цветную пленки все скульптуры, находящиеся в экспозиции в запасниках Художественной галереи. Вечером встречался с краеведом и ученым Н. Н. Серебренниковым. Около сорока лет жизни отдал Николай Николаевич изучению и собиранию народной деревянной скульптуры. Тысячи километров прошел и проехал по земле Прикамья в поисках произведений народного искусства этот неутомимый исследователь. Ему мы обязаны тем, что местная скульптура стала широко известна у нас в стране и за рубежом.

В 1928 году вышла его книга «Пермская деревянная скульптура». Название вовсе не значит, что эту скульптуру, или «пермских богов», как ее стали называть, делали только пермяки. Оно прежде всего говорит о географическом распространении скульптуры в пределах бывшего Пермского края. Николай Николаевич впервые в нашей стране проделал большую работу по сбору скульптуры в отдельной области и положил начало ее научному изучению. Его книга была настоящим событием в науке, краеведении. Высокую оценку труду Н. Н. Серебренникова дали академик живописи И. Э. Грабарь, скульпторы В. А. Ватагин и С. Д. Меркулов.

Николай Николаевич принял меня дома. Чувствовалось, что он нездоров, страдает астмой. Тем не менее старый краевед был оживлен, внимателен ко мне, много рассказывал о новой книге, над которой работает. Оказалось, что я первый среди дипломников Московского университета обратился к нему за помощью. Н. Н. Серебренников согласился быть научным консультантом моей дипломной работы.

Согласовав с профессором М. А. Ильиным — моим руководителем — развернутый план диплома «Пермская деревянная скульптура XVII — XIX веков», я выслал его Н. Н. Серебренникову. Николай Николаевич незамедлил с ответом, уведомив меня о получении плана открыткой, а потом прислал подробное письмо со своими замечаниями и советами. Работа над дипломом увлекает меня. Взглянуть широко на проблему с позиций большого искусства позволяет живое, непосредственное общение со скульпторами­деревянщиками С. Т. Коненковым и В. А. Ватагиным, с живописцами П. Д. Кориным и А. А. Пластовым, с искусствоведами М. В. Алпатовым, В. В. Павловым, Е. А. Некрасовой, В. М. Василенко — со всеми теми, кто за годы студенчества стал не только наставником по избранной мною профессии, но и другом... Отобрав лучшие негативы из своего золотого фонда, я сижу и печатаю фотографии, надеясь послать на Новый год моим старшим друзьям. Многие из них так и не увидят тех мест, в которых побывал я в студенческие годы.

После работы над рукописью диплома, уже ввечеру, пришел из Химок, от маминого дома, в Трахонеево. Вошел в пустую, без окон и дверей деревянную церковь и перекрестился. Прости меня, Господи! Сегодня Прощеное воскресение. Видит Бог, есть в чем мне каяться, просить прощение.

Когда­то обшитая тесом, красивая и нарядная деревянная Успенская церковь (1764 —1766), рубленная «в лапу» из соснового леса, ныне обезображена до последнего предела. Внутри настенные масляные росписи испещрены матерными словами. Посреди церкви обуглившиеся головешки кострища, пустые бутылки. Как еще храм не спалили. Беда...

Подошел старик, познакомились. Николай Иванович служил раньше псаломщиком в местной церкви. Собственно, церквей было две: летняя, деревянная, и к ней вплотную пристроена зимняя, каменная (1885). От прежнего благолепия ничего не осталось. Добили до точки.

— В соседней деревне была часовня в честь изгнания французов, — рассказывал псаломщик. — Там же, на берегу реки, были насыпные холмы из песка, то — братские могилы гренадеров. В 30­е годы во время строительства канала Москва — Волга понадобился песок. Чего его искать? — вопрошал старик. — Вот он, как топор под лавкой, бери. Холмы разобрали на песок, старое оружие в музей сдали; а черепа и кости гренадеров побросали в реку.

Прости нас, Господи. Не ведаем, что творим.

На выставке В. А. Серова. Валентин Серов открывает новую страницу русского искусства XX века такими картинами, как «Похищение Европы» (1910), «Одиссей и Навзикая» (1910). (Кстати, маленькие эскизы из Русского музея и Третьяковской галереи значительно свежее по цвету и эмоциональней самих картин.)

Портреты Серова эффектны, живописны, но не все глубокопсихологичны. Иногда он просто не утруждает себя нравственной оценкой личности, и поэтому из­под кисти выходят красивые дамы и представительные господа, но характера нет, нет образа. Мне кажется, что Серов в таких случаях отдавал дань салону. Вот и получились портреты Олсуфьевой, Орловой и пр.

Михаил Врубель в сравнении с Валентином Серовым — бескомпромиссный художник. Он задушевней и теплей, он просто гений.

Наступила весна. Трудная для меня. Во всем, как и прежде, виноват я сам. Еду в Загорск. Один еду.

Есть область общественной деятельности, где с Л. М. Леоновым, пожалуй, не сравнится ни один из нынешних художников. Это — защита «зеленого друга». Может статься, что о Леонове, как пророке, заговорят во всем мире только тогда, когда облысеет земля от лесов и чистый воздух будут продавать глотками, как нынче — газировку стаканами. Впрочем, здесь они с Чеховым в одну дуду дуют.

Сорок лет назад, когда Л. М. Леонову едва минуло двадцать пять, он вывел основополагающую формулу бытия: «...Народ существует в целом, в объеме своей истории, так что и мы, руками наших дедов, пахали великие ее поля». И вот вчера Леонид Максимович в своей статье «О большой щепе» в «Литературной газете» подтвердил обратную связь и универсальность выведенной им формулы. Дескать, не перекати­поле, а человек с корнями — он в ответе за свой народ в объеме всей его истории, ему до всего есть дело.

«Старая пословица, — пишет Леонов в своей статье, — утверждает неизбежность щепы при рубке леса. Однако, по слову одного пограничника, наглядевшегося на лесные порядки по обе стороны рубежа, в смежной с нами Финляндии отходы в картузе с лесосеки домой уносят, у нас же они полыхают в огнищах до неба...

Словом, речь идет о коренном пересмотре архаической точки зрения на лес как на нечто бездонное и дармовое, — о более бережливом отношении ко всем видам казны, лесной в том числе».

Недвусмысленно Леонов дает понять, что корень зла нашего преступного отношения к живой природе заключается в безбожии нынешнего общества, а отсюда — и в разнузданной вседозволенности: «Всегда меня отпугивало в лице нашей цивилизации это выражение иронического превосходства над всем, самым неприкосновенным, казалось бы, даже над бытием своих Творцов...»

Если уж за бороду Самого Творца норовят ухватить, то что говорить о простом смертном — к стенке его, и все дела. О прочем и говорить нечего: лес рубят, щепки летят. Наш век — время «большой щепы» во всех смыслах.

В человеческой «лесосеке» топор догмы поработал беспощадно. И все­таки «щепа» обязательно будет сочтена «в объеме всей своей истории» ну хотя бы к 100-­летию Великого Октября.

Сбежав из праздничной Москвы от демонстрации и календарного веселья, мы с Галей Чернышовой из клуба «Родина» приехали в Углич.

Немного найдется древних русских городов, овеянных столькими легендами и былями, как Углич. Здесь принял мученическую смерть младший сын Ивана Грозного Дмитрий­царевич, отсюда происходит первый ссыльный в Сибирь — колокол, созвавший горожан для расправы с убийцами царевича.

Какая удивительная судьба у сыновей Ивана Грозного! Старший сын Иван был убит отцом во гневе, два других сына — царь Федор и царевич Дмитрий — вскоре после смерти были причислены к лику святых.

Вернулся из Тобольска в родной город и ссыльный колокол. Язык ему во время казни вырвали. Так он и остался немым по сию пору.

А сколько редкостных памятников архитектуры в Угличе! Чего стоит один Алексеевский монастырь, основанный еще в 1371 году! Правда, очень древних построек в нем нет, но каждая заслуживает того, чтобы не раз прийти сюда и полюбоваться ими. Пятиглавая церковь Иоанна Предтечи (1681) — самая скромная из них. Но в ней есть какое­то очарование, особенно сейчас. На обступающих ее со всех сторон деревьях вот­вот распустятся листья и оповестят о весне, тонкой и трепетной, саврасовской.

Успенская церковь Алексеевского монастыря (1621) — самый примечательный памятник города. Угличане иначе и не называют эту церковь, как Дивной. Она действительно дивно прекрасная — и в яркий солнечный день, и в звездную ночь. Раньше я думал, что в Угличе никогда не жили великие поэты. Ошибался. Жили, да еще какие! Дивная церковь — подтверждение тому. Она стоит на горе. Ее видно отовсюду — и с Волги, и из лесу. Дивная вознеслась над городом как песня вечной красоты. Она стоит в глазах, когда город уже растаял вдали. Чудный мотив ее будет звучать в сердце всю жизнь. Церковь сложена так, что нельзя ничего от нее отнять и ничего к ней прибавить. Стройна, пропорциональна, девичьи горделива с выс?ко поднятой главой. Это весенняя песня. Это клятва в вечной любви. Мастер, сложивший ее, наверное, очень любил жизнь, красоту. Любил страстно, потому и сотворил это чудо. Без испепеляющей любви чудес не творят.

Есть предположение, что Дивную церковь воздвигли в память героической обороны Алексеевского монастыря от польско­литовских интервентов во время Смутного времени в начале XVII века. Осажденные погибли тогда все. «Кто твою, граде, погибель теплыми слезами не оплачет, — написал об этом летописец, — и кто не возрыдает об убиенных любезных наших гражданах, кто не поболезнует сердцем, кто не возжаждет?»

На берегу Волги, за Угличем, в селе с поэтическим названием Золоторучье, греясь на весеннем солнышке и весело болтая с любопытными ребятишками, обступившими нас, мы писали акварелью местную церковь. Опираясь на клюку, к нам подошел степенный старик.

— Не помешаю? — спросил он, присев на перевернутую днищем вверх лодку, и как­то хорошо, по­доброму взглянул на нас из­под лохматых густых бровей чистыми, словно у врубелевского Пана, глазами. Познакомились. Константин Григорьевич Гладков оказался самым старым жителем села. Ему уже 87. Сколько езжу, с такими людьми всегда интересно поговорить о житье­бытье.

— А я вот, — как бы объясняя, продолжал старик, — пришел навестить своих. Вона видите ивушку? То я сажал. Там мой батя похоронен, а рядом могила матушки. Отец рано помер, когда мне было двенадцать лет, а семья у нас большая была. Я старший был. Так с того года и начал землю пахать и хлеб сеять. Давно это было. Семьдесят пять лет с тех пор уж минуло. Всякое на веку пришлось повидать. Не одну войну прошел, тяжело был ранен, двух сынов на последней потерял. — Да­а, а вот как наступает заветный день, обязательно прихожу сюда родителям поклониться — такой уж у нас обычай заведен. Здесь раньше какое кладбище было! Кругом порядок, сирень, цветы. Сейчас, конечно, беда... В церкви склад сделали: зерно там, мазут, доски и разное... Ну и ездят туда внуки и правнуки на машинах да на телегах по буграм могил своих дедов и прадедов.

Старик долго и с горечью говорил о пьянках молодежи, матерщине, неуважении к старшим. Рассказывал о хороших старых традициях, которые возрождать в нашем быту, в школе надо бы. Мы слушали и молчали, притихла и детвора вокруг нас.

— Да ведь я никого не ругаю, — вдруг встрепенувшись, стал оправдываться старик. — У меня у самого двадцать шесть внуков и двадцать правнуков. Я и о них говорю.