От её яда ящерицы погибают в считанные секунды. Для человека она не опасна. Стрела­змея несколько раз «тюкала» меня в руку. И каждый раз её укусы напоминали больные щипки.

Мой друг змеелов Рустам объяснил это тем, что ядовитые зубы у стрелки расположены глубоко во рту. Они не могут по­настоящему укусить человека.

Лучше всего в пустыне охотиться ночью или на рассвете, когда солнце за барханами и песок ещё не нагрелся.

В такое время я и увидел впервые стрелу­змею. Стройная, длинная, чуть больше метра, высоко подняв изящную головку, она легко скользила по прохладному песку, будто по паркету. Змейка подползала к одинокому кустику солянки и затаилась под ним. Теперь стрелу не сразу и разглядишь.

Не опуская головки с маленькими глазками на выкате, как у ласточки, змейка внимательно всматривалась в склон островерхого бархана.

Что она там, интересно, увидела?

Ах, да, ящериц­круглоголовок! Эти мини­«дракончики» с быстротой молнии полосовали песчаный пятачок. У них были в разгаре весенние свадебные игры.

Одна из ящериц вовремя заметила опасность… Прижалась тесно к золотым крупинкам и, вибрируя телом, вмиг погрузилась в зыбкий песок. Осталась видна только шея. Другая же, проскочив мимо затаившейся подружки, в пылу погони не заметила змеи и угодила ей прямо в рот.

На голове у эфы пятнышко похоже на птицу в полёте. Когда она сворачивается в «тарелочку», чешуйки её шуршат, напоминая треск раскалённого масла.

Саксаульная сойка, заметив эфу, заполошным криком предупреждает пустынных жителей: «Бер­ре­гитесь, змея!»

Мелкие ящерки искрами рассыпаются в стороны, прячутся под камни, в песчаные норки.

Укус эфы для человека и животных опасен.

Для рыбы родной дом — море. Для медведя — лес. Для птицы — небо. А для ящерицы­круглоголовки — пустыня, песок. Здесь она живёт, охотится. Разных жуков, мошек, ловит. А чуть почует опасность — зубастого варана или крючконосую скопу — и нет ящерицы­круглоголовки. «Растворилась» в песке. Только там, где она сидела, крохотная такая воронка светлеет. И песок в неё струйками сыпется, сыпется. Найди, попробуй, ящерку в море барханов! Песок для неё, как вода для рыбы...

— Свись, свись! — послышалось откуда­то сбоку.

Я заозирался по сторонам. И тут мой взгляд упал на крохотный столбик. Я пригляделся к нему внимательнее. Столбик оказался живой — с носом, с крохотными ушками, с тёмными пуговками глаз. С лапками. Передние лапки его были скрещены на груди, словно у правоверного перед утренней молитвой. Столбик явно с интересом изучал меня, впрочем, как и я его…

Я сделал шаг ему навстречу, но столбик вдруг ожил и моментально нырнул в норку, которая находилась рядом. И — снова по невидимой цепочке прокатился беспокойный сигнал: «Свись, свись!»

Конечно же, это был никакой не «столбик»» — это я понял сразу, — а тонкопалый суслик. А ещё его называют африканской земляной белкой. Потому что суслик очень похож на свою далёкую родственницу, обитающую на другом континенте. И скачет зверёк по песку совсем как наша лесная белка, подняв кверху пушистый хвост, высоко откидывая заднюю часть тела. И шубка у него до наступления жары золотисто­рыжая, густая, мягкая, длинная.

От своих сородичей тонкопалый суслик отличается тем, что он не залегает в зимнюю спячку. К началу лета сочная растительность в пустыне, которой питаются суслики, начисто выгорает. Вот они и вынуждены уходить в преждевременную спячку до будущей весны, как черепахи. А тонкопалый суслик и зимой продолжает бодрствовать. Забирается на низкие деревца, кустарники. Поедает веточки саксаула, песчаной акации, кандыма…

Свистят в пустыне жёлтые суслики — его сородичи. Они предупреждают друг друга об опасности.

Их обеспокоенный крик сопровождал меня до самой Амударьи.

Одним из первых диких животных, когда­то прирученных человеком, был верблюд.

Верблюд исключительно выносливое и неприхотливое животное. Без него бы человек никогда не освоил бескрайние пустыни, не связал огромные расстояния между городами и странами…

Верблюд за день может пройти 30­40 километров по горячим пескам, под знойным солнцем, пронося на себе груз от полутора до двух центнеров. Пища его при этом также проста.

Нет душистой травки? Ну и ладно… Сгодится и сухой куст, густо усыпанный острыми колючками. Другое домашнее животное на него и не глянет, обойдёт стороной. Только не верблюд. Он с удовольствием съест куст и колючки ему не страшны: для этого у верблюда на внутренней поверхности щёк имеются особые плотные бугорки, помогающие перемалывать грубую пищу.

Верблюд легко переносит и нередкие песчаные бури, случающиеся в пустыне: его узкие ноздри в виде длинных щелей, плотно поросшие тонкими волосками, не пропускают песчинки.

Конечно, каждый школьник слышал, что верблюд долго может обходиться без воды. И это так. Например, в Кызылкумах он держится без воды до десяти дней. Одни говорят, что верблюд мало потеет и экономно расходует воду, другие утверждают, что «корабль пустыни» запасает влагу в горбах, третьи строят догадку, что — в желудке… Однако все эти предположения оказались неверными. Учёные­биологи установили, что весь секрет «долгого обезвоживания» в особенном свойстве крови верблюда, содержание воды в которой не меняется.

Зато, дорвавшись до воды, верблюд действительно может выпить целую бочку! И в этом нет ему равных.

Не маловажно и то, что верблюд приносит и другую пользу человеку: хозяйки из его молока готовят вкусный кумыс, а из шерсти — вяжут тёплые носки...

Куда ни глянь — ни кустика, ни травинки. Сплошная горчичная желтизна. Только на горизонте — то ли облачко маячит, то ли отара овец пылит по всхолмью. Так выгорает к началу лета пустыня.

И вдруг справа — пролилась трель жаворонка. Чудно! Запрокинул голову, а там больничная белизна. Ни кляксочки, похожей на птаху. Померещилось, что ли? Даже за ухо себя потеребил, — туговат, что ли, становлюсь?..

И снова, — теперь уже слева, — будто верблюд заревел.

Смотрю вокруг и ничего не понимаю. «Корабль пустыни» я наверняка бы не проглядел. Не галлюцинация ли? Поскольку и верблюда никакого я не увидел.

А кобылка моя — Муха — топ да топ, знай, бредёт себе в сторону колодца.

Так и шли мы, слушая то клёкот коршуна, то свист авдотки, то звон колокольчика…

Возле груды камней, где находился долгожданный родничок, я спрыгнул на тропу и… увидел птичку. Крохотную, грациозную. «Шапочка» и спинка у неё пепельные, а хвост — светлый. Не сразу и разглядишь такую среди песка, хоть она и секунды на месте не стоит. Побежит­побежит, присядет. Побежит­побежит, присядет. Будто пляшет. И поглядывает с любопытством в нашу сторону.

«Каменка­плясунья!» — узнал я жительницу пустынь. Вот кто подражал птицам и зверью на разные голоса и вводил меня в заблуждение.

Я, конечно, знал об имитаторских способностях этой пташки, а вот услышать самому пришлось впервые. Да и кто всерьёз поверит, что маленькая птичка может передразнивать огромного верблюда?.. А вот, поди ж ты, — может, и ещё так, что от настоящего и не отличишь.

Налево пойдешь — солончаки, направо пойдешь — солончаки, прямо пойдешь — та же самая картина… Точно по полиэтиленовой пленке, испещренной тонкими трещинами, ступаешь. А над головой — огромное, белое, слепящее глаза солнце. Ни кустика, ни ящерицы, ни змейки, ни птицы… Ни звука, ни шелеста, только…

— Пюиит, пюиит.

Кто это посвистывает в этом мертвом царстве? Ветерок? Непохоже…

Верчу головой по сторонам — никого.

— Пюиит, пюиит.

Наваждение какое­то!

Останавливаюсь, до рези в глазах всматриваюсь в солончаки.

— Пюиит, пюиит.

И вот, всего­то в десяти шагах, наконец, вижу чью­то расплывчатую тень.

Громко хлопаю в ладоши.

Тень небольшой птахи снимается с места и тут же опускается.

— Пюиит, пюиит.

Обижается вроде, что её потревожили.

К тому времени солнце уже скатывается за сыпучие барханы. И тень птички­невелички обретает вполне зримые очертания. Да это же старый знакомец — кулик! Спинка у него песочного цвета, головка — рыжая, нижняя часть тела, лоб и узкая полоска на зашейке снежно­белые… Попробуй, разгляди такую невидимку среди солончаков!

Тут я вспомнил и другое, более поэтическое название птицы — морской зуек. Да­да, именно морской. Ведь в этой пустыне близ Казалинска еще недавно плескались морские волны. Их бирюзовые гребешки сливались с горизонтом. А потом… потом сюда пришла пустыня. И не стало в солёной впадине ни брызг, ни чаек. Один морской зуек остался. Бегает по солончаку, пропавшее море ищет. Кричит заунывно, точно плачет:

— Пюиит, пюиит.

Знойным летним днём в Кызылкумах словно возле доменной печи. И тут вдруг в небе показывается длинный серый бурдюк. Дождевая туча?

— Она самая, — говорит Рустам.

— Здорово! — ликую я.

— Напрасно радуешься, туча не про нас, — вздыхает мой провожатый.

Между тем бурдюк поравнялся с солнцем, и над нами брызнули тысячи светлых стрел дождя. Будто Мамаево войско выпустило их на нас. Но вот какая странность… Дождик сыплет, но совсем не достает верхушек барханов. Не говоря уже о нас. Он высыхает прямо в небе.

Я недоумённо смотрю на Рустама. Он понимает моё огорчение.

— Это редкий дождь, — говорит Рустам. — Сухой дождь…

И тут моя досада рассеивается. Видел я и слепой дождик, и грибной… А вот теперь и сухой дождик — кому рассказать, не поверят.

Знойный июльский полдень. Кажется, нет движения воздуха и вовсе, но длинные метёлки тростников бесшумной зигзагообразной полоской, словно подводные струи, медленно движутся в сторону пустынного озера.

Там, где тростники кончаются, у чистой полоски воды стоит олень. Высокий, стройный, мускулистый. На голове — корона величественных рогов. Хангул­цветок — так называют его местные жители. По­русски — королевский цветок. Олень и впрямь напоминает королевский цветок.

Вот он поводит по сторонам черносливами сторожких глаз, делает нерешительный шаг в тёплые струи и замирает, словно размышляя — идти, не идти? Затем, убедившись в полной безопасности, постепенно погружается в воду, доходит до середины озера и останавливается… Здесь вода прохладная, достигает спины.

Приятно… Что может быть лучше освежающей ванны в знойный азиатский полдень?

Фр­р­р! Откуда ни возьмись из «щелей» тростника навстречу оленю выпархивает стайка утят­хлопунцов. Шумно хлопая ещё неокрепшими крыльями и поднимая фонтанчики брызг, они окружают крупное животное. Совсем не боясь острых рогов, забираются к нему на спину, на лоб, подплывают к самым ноздрям, подныривают, что­то торопливо выщипывают жёлтыми клювами. Понятно… Так утята­хлопунцы помогают оленю избавляться от всяких паразитов — клопов, клещей, оводов… Летом вон их сколько!

«Медицинская» процедура нисколько не докучает хангулу. Он сам старается подставить добровольным санитарам уязвимые места — уши, холку, бока.

Когда с кровососами разных мастей было покончено, утята­хлопунцы довольные, не спеша, поплыли к спасительным тростникам. Там их не достанет ни хитрый корсак, ни всевидящий лунь.

Олень ещё некоторое время понежился в прохладной воде, набрался сил, освежился и выбрался на галечник.

Было так же знойно и безветренно. И также в безмолвном море тростников в сторону заката бесшумно струилась зигзагообразная полоска.

Мой охотничий челнок тихо скользил вдоль узкой протоки Амударьи.

Шуршали верхушками камыши, над головой вились тучами мошки, в зарослях верещала камышёвка… И солнце било в глаза.

На повороте лодочку подхватило сильное течение и понесло к берегу. От сильного удара в старый тростник из густой кроны раскидистого турангила с шумом вылетела кряковая утка. Сделав широкий круг надо мной, она с тревожным криком скрылась за камышами.

«Редкий случай, — подумал я, — чтобы утка, тем более, кряковая, гнездилась на дереве».

Это меня заинтересовало. Причалив к песчаному мыску, я легко поднялся по склонившемуся над водой стволу. В старом гнезде, когда­то принадлежавшем вороне, я увидел шесть утиных яиц. Они были оливкового окраса. Под цвет листьев, воды, неба… Такие издалека не сразу и разглядишь.

«Умница, — мысленно похвалил я крякву. — Догадалась же, как уберечь своё будущее потомство от возможной беды».

Ведь по ночам здесь, в тугаях, постоянно рыщут шакалы, лисы, дикий кот сабанча.

Над тростниками, подгоняемая осенним ветром, показалась птица.

Полёт её был лёгкий, но медленный. Птица редко взмахивала крыльями, будто парила.

Орел? Непохоже. Она была помельче, хотя и с крючковатым клювом.

Вот птица сделала круг над тугайным лесом. И вдруг исчезла.

Увидел я её уже в бинокль на старом турангиле. Птица сидела на ветке возле шаровидного осиного гнезда. Её со всех сторон облепляли разъярённые насекомые, а она спокойно выковыривала клювом из шара осиных личинок.

«Неужели ей не больно от острых осиных жал?» — подумал я, внимательно разглядывая птицу.

Лоб и углы её клюва были покрыты жёсткими пёрышками, что совсем не характерно для хищных птиц. У тех вокруг клюва щетинки. Значит, точно не орёл.

Рябое оперение птицы было плотным, а лапки покрыты крепкими роговыми чешуйками.

Да­а, такую не возьмёт ни одно осиное жало…

Уже в Москве у знакомого орнитолога я узнал, что мне повстречалась редкая птица — осоед. Ах, вот почему вокруг неё кружились осы!

Эту птицу изредка можно встретить на осеннем пролете в тугаях Амударьи.

Осоед питается не только личинками ос, но и шмелей.

А когда нет ни того, ни другого, птица с удовольствием ест кобылок, лягушек, мелких грызунов и даже змей.

Осенью в пустыне при сильном ветре можно увидеть в клубящейся пыли огромные шары. Катятся они стремительно по ровной поверхности. Подпрыгивают высоко на колдобинах и буграх. А внутри их что­то шебуршит…

Эти шары — перекати­поле. Ботаники называют их качим метельчатый.

Как образуются такие шары? Стебли и ветки таких растений змеятся и не тянутся к солнцу, а изгибаются внутрь к основному стеблю. Так и получается шар. Когда семена созревают, а растение от палящего зноя высыхает и становится хрупким, оно иногда само отламывается. И бежит­катится по Кызылкумам. Летят­рассеиваются семена на огромном расстоянии. Помните, как что­то шебуршало в шаре?

Такие шары образуются и другими пустынными растениями. Это может быть рогач песчаный, василёк колючий, синеголовник морской, солянка русская, катран, качим…

Ветер помогает разносить их семена. Чтобы пустыня весной хоть на месяц, хоть на несколько дней встретила «праздник жизни» в новом наряде.

Есть выражение: «Безмолвная пустыня». Действительно, кто же будет шуметь в песках, над которыми почти нет неба, а есть одно огромное солнце?

Однако это не верно. Теперь и вы убедились сами. Пустыня полна звуков, голосов — птиц, животных… Пусть не таких многочисленных, как в лесу, но всё же. Надо только уметь их услышать. Даже ночью, когда над Кызылкумами стоит полнолицая медная луна, слышно, как ветер шелестит песчинками. Словно кто­то невидимый продолжает листать древнюю и вечно юную книгу пустыни.

Тростники, деревья, кусты охвачены индиговым, лимонно­золотым пламенем. На лесных полянах среди этого пиршества красок не сразу и разглядишь франтов­фазанов. Грудь — колесом, хвост — шпагой. Этакие гвардейцы­мушкетеры. Разрывают лапками камушки и довольно токуют: «Цок, цок, цок!». Далеко слышно.

Замрёт пустынный кот­хаус на барсучьей тропе — он всегда по чужим тропам ходит. Прислушается. Да только облизнётся.

Нелегко пробраться даже ему, коту, сквозь колючие заросли к фазанам.

Над кустами облепихи, густо облепленными жёлтыми водянистыми ягодками, огромными грохочущими стаями кружатся дрозды. Их рябые грудки мелькают тут и там.

Птицы набираются сил перед долгой дорогой. Наедаются вволю терпкими плодами. Сыто квохчут, словно курочки­несушки. Некоторые так переедают, что не могут взлететь. Одного такого дрозда­обжору мой сеттер Джой выгнал на песчаную косу и поймал. Мне с трудом удалось вызволить птаху из его цепких лап.

Иногда, когда мы с Джоем гуляли по чащам, нам встречались на пожухлой траве нечаянные подарки — рога оленей­хангулов. В такие дни над тугайным лесом и неоглядными просторами Амударьи, песками и барханами раздаётся приглушённый первобытный рёв быков. Рёв любви, продолжения рода, от которого цепенеют птицы и мелкие звери.

Широкие плёсы постепенно замирают. Всё реже раздаются тревожные голоса пернатых. Не слыхать в камнях сверчков.

По ночам в непроходимых камышовых крепях, словно плакальщицы, начинают голосить шакалы. Их жалостный плач раздаётся то здесь, то там… Будоражит округу.

Зори заметно становятся прохладнее, на верхушках тростников выступает колкий иней.

Только брызнут из­за барханов солнечные лучи, на перекатах реки начинает бить жерех. Сильный, крупный, серебристый. И тут же отдаётся ревностным эхом в душе спиннингиста, забывшего дома снасти.

Ближе к берегу за молодью гоняется судак, забывающий о всякой осторожности. А золотобокие сазаны и пудовые сомы, нагуляв жирку на богатых придонных харчах, уже скатились в ямы на зимнюю спячку. И никакой искусный рыболов не выманит их оттуда даже на самую волшебную наживку…

А вокруг дельта, и тугаи продолжают сиять и сверкать буйством фантастических красок.

Но случается и такое: ночью крупными хлопьями может выпасть снег. Утром, как всегда, выглянет ласковое солнышко. И тугайный лес станет ещё краше, нежнее. Однако в полдень нагретый солнцем снег осыплется вместе с листьями с ветвей. И вся краса осеннего леса исчезнет. Тогда в Кызылкумах и дельте Амударьи ощутится близкое дыхание зимы.