В 1719 году последовал указ о разделении Сибирской губернии на провинции.

Знаменитые тоболяки:

картограф и историк С. У. Ремезов (1642 — после 1720);

историк П. А. Словцов (1767 — 1843);

композитор А. А. Алябьев (1787 — 1851);

декабрист Г. С. Батеньков (1793 — 1863);

композитор Н. Е. Афанасьев (1820 — 1898);

поэт П. П. Ершов (1815 — 1869);

художник В. Г. Перов (1833 — 1882);

художник­карикатурист, краевед М. С. Знаменский (1833 — 1892);

химик Д. И. Менделеев (1834 — 1907);

писатель Н. И. Наумов (1838 — 1901);

исследователь Центральной Азии и Сибири Г. Н. Потанин (1835 — 1920).

В летописи Сибири углицкий колокол (поднявший жителей города на расправу с убийцами царевича Димитрия) считается первым ссыльным Сибири. Пробыл в тобольской ссылке с 1593 по 1892 год.

В Тобольске были проездом в ссылку, в ссылке, на поселении или в местной пересыльной тюрьме:

светлейший князь А. Д. Меншиков (1673 — 1729);

писатель А. Н. Радищев (1749 — 1802);

декабрист М. А. Фонвизин (1788 — 1854);

декабрист В. К. Кюхельбекер (1797 — 1846);

писатель Ф. М. Достоевский (1821 — 1881);

писатель Н. Г. Чернышевский (1828 — 1889);

писатель В. Г. Короленко (1853 — 1921).

Жены декабристов Н. Д. Фонвизина и П. Е. Анненкова добились свидания с прибывшими по этапу в тобольскую тюрьму каторжанином Ф. М. Достоевским и подарили ему Евангелие, которое было для него самым дорогим подарком в жизни.

Из окна нашего номера на втором этаже в тобольской гостинице видно, как в тюрьму и из тюрьмы едут машины с высокими бортами, охраняемые автоматчиками. Бритоголовые зеки сидят на полу машины, согнув ноги в коленях, и держат руки на затылке. Этим уж точно никто Евангелие не сможет подарить. Большинство из них так и умрет язычниками.

Прошло ровно пятьдесят лет, как Николай II прибыл в Тобольск к месту ссылки. За минувшие полвека в городе мало что изменилось. Разве что больше стало обшарпанных, покосившихся домов в старой части города, принадлежащих нерадивому горкоммунхозу.

В наш сюда приезд, как и тогда, было начало осени. Несколько дней было теплых, и листопад только еще начинался. В экспозиции небольшого музейчика в доме губернатора, где жил Николай II с Семьей, мы внимательно всматривались в фотографии, в лицах Александры Федоровны, дочерей, сына, пытались прочитать их настроение, думы, предчувствия. Трудное это занятие, но все­таки на одной фотографии в лице Николая II, как мне показалось, отразилась неотвратимость судьбы. Два солдата­охранника попросили, видно, царя сфотографироваться вместе с ними. Солдаты встали слева и справа от него, и один из солдат запанибрата положил руку на плечо царя.

Вспомнилась картина неизвестного средневекового художника «Несение креста». В выражении лица Иисуса Христа, несшего крест сквозь улюлюкающую толпу, было то же, что я прочитал на лице Николая II, — кротость и прощение, ибо не ведают, что творят.

Николая II в Тобольске охранял отряд особого назначения из 350 солдат и нескольких офицеров, большинство из которых были Георгиевскими кавалерами. За два месяца до Октябрьской революции режим для ссыльных был еще довольно сносным. Они имели возможность ознакомиться с Тобольском; как нам сказали в музее, мечтали совершить паломничество в близлежащий Иоанно­Предтеченский монастырь. Но это десятикилометровое паломничество так и не было осуществлено. Обычно на литургию ходили в соседнюю Благовещенскую церковь к восьми часам утра, причащались и под конвоем уходили восвояси. Всенощная совершалась на дому. К зиме члены Семьи Николая II, освоившись со своим положением, нашли для себя занятия по хозяйству — кто пилил дрова, кто убирал снег, кто чинил одежду, и делали все в охотку, с настроением. Александра Федоровна преподавала младшим детям Закон Божий, а Николай II преподавал сыну Алексею военную историю. Нашла, надо полагать, свое отражение на этих уроках и история завоевания Сибири Ермаком. Но, как нам сказали, к месту последнего боя Ермака при впадении реки Вагой в Иртыш, что недалеко от Тобольска, никто из семьи Николая II так и не сходил, не съездил — не разрешили. Боялись, что убежит бывший царь. А он никуда и не собирался бежать, и дети его тоже не собирались расставаться с родителями. Хороших детей вырастил государь — любящих и уважающих отца и мать, готовых разделить с ними все испытания, какие бы на их долю ни выпали.

Разговаривая в музее с научными сотрудниками, Галя сказала, что у нас дома есть четыре тарелки из Георгиевского сервиза. Это вызвало удивление, так музейщики гордились, называя свои экспонаты уникальными. Присоединившись к беседе, я без утайки поведал, что купил в свое время тарелки Георгиевского сервиза в ленинградском антикварном магазине на Невском проспекте.

— А не могли бы вы показать нам в запасниках что­нибудь, касающееся пребывания Николая II в Тобольске? — попросил я.

В ответ научные сотрудники посоветовали обратиться в местный архив.

Там меня любезно приняли и рассказали, что в Тобольске епископ Ермоген вместе с местными монархистами якобы готовил заговор с целью освобождения Николая II и отправки его с Семьей за границу. Мне разрешили ознакомиться с некоторыми документами той поры и даже подарили около десятка списанных книг и брошюр, на которых не было грифа «Секретно».

В Тобольске у нас была большая и плотная программа. Предстояло совершить поездку в Иоанновский и Абалацский монастыри, побывать в Искере (16 км от Тобольска), где была некогда древняя столица Сибири, и на Голой сопке, где был лагерь Сузге — жены Кучума. До отъезда надо было еще побывать в мастерской у Шруба. Он обещал показать свои новые картины. И конечно же мы не могли уехать, прежде чем побываем в знаменитом Тобольском деревянном (!) театре — старейшем в Сибири. Кстати, репертуар тобольского театра интересовал и ссыльную царскую Семью, но в театре им конечно же не позволили побывать.

До Иоанновского (Иоанно­Предтеченского) монастыря, куда Николай II мечтал совершить с Семьей паломничество, мы добрались пешком. День был ясный, солнечный, и мне отлично удалась съемка монастыря. Стоит он как бы в чаше, и сверху, с горки, я сделал телеобъективом съемку каждого из уцелевших остатков некогда богатой обители. Говорят, что Григорий Распутин делал дорогие вклады в Тобольский Иоанновский монастырь.

В Абалацкий мужской Знаменский монастырь, находящийся от Тобольска примерно в 25 км, мы добрались на попутной машине. Монастырь когда­то славился чудотворной явленной иконой «Знамение», считавшейся покровительницей пограничников Российской империи. От монастыря до нашего времени дошли сильно искореженные строения конца XVIII — XIX веков. С обрыва, на котором стоит монастырь, открывается широкая панорама на пойму Иртыша, обсаженную вековыми вязами. Село Абалак ныне славится хорошей самодеятельностью, и вот чья­то чиновничья премудрая головушка предложила снести собор, колокольню, кирпичную ограду и все остальное одного из самых знаменитых в Сибири Абалацкого монастыря, чтобы на его месте возвести Дом культуры. Ох уж эти службисты, до чего только ни додумаются, лишь бы отметили их усердие в борьбе с «опиумом». Только зачем сносить памятники старины? Ведь Сибирь ими и так небогата, а просторы здесь такие, что для нового строительства лучшего места, чем на окраине Абалака, и не придумаешь.

Фотографируя и обходя монастырь со всех сторон, мы заметили одинокого старика, выкапывавшего картошку на своем приусадебном участке. Было воскресенье (11 сентября), дело шло к вечеру, и видно было, что старому человеку трудно одному.

— Бог в помощь, дедушка. Можно, мы тебе пособим?

— Спаси Господи.

Мы познакомились. Е. М. Петров — самый старый житель Абалака. Все прошло­минуло, доживает дед свой век бобылем. С каждым годом становится все труднее управляться по хозяйству. В эту осень не чаял до снега картошку убрать. Я взял лопату, Галя — ведро, и работа пошла веселее. Такой крупной картошки, как в Абалаке, мы с Галей в жизни никогда не видели. Два куста — и ведро полно с верхом. Через пару часов все было кончено. Мы засыпали картошку в подвал, и хозяин пригласил нас к столу попить чайку.

— Чем же я смогу вам ответить? — спросил старик.

— Да какие могут быть разговоры, спасибо, и все тут.

— Нет, так не пойдет. Вы зачем к нам в Абалак пожаловали?

Я рассказал о нашей командировке, о Ермаке и как бы между прочим поинтересовался насчет Николая II. То ли наш хозяин был учен на этот счет, чтобы с неизвестными людьми говорить о государе, то ли по другим причинам, но он сослался на свою неосведомленность и тему что называется закрыл. Правда, сказал, дескать, ходили слухи осенью 1917 года, что Николая II переведут из Тобольска в Абалацкий монастырь, но не случилось.

— Перевели не к вам в Абалак, а в Екатеринбург и там всех расстреляли.

— А если знаешь, то зачем спрашиваешь? — без всякой злобы сказал старик.

— Про расстрел­то я и раньше знал, только...

— А чем это все кончится, — перебил меня он, — вот здесь прочитаешь. — С этими словами старик вытащил из­за божницы завернутый в пожелтевшую газету сверток и протянул мне.

— Я уже плохо стал видеть, а у тебя еще есть время разобраться...

Я было хотел развернуть сверток, но хозяин положил мне руку на плечо:

— Спрячь в свой сидорок, пока никто не зашел. Еще успеешь...

Из Тобольска мы уезжали (13 сентября в 20.10) на теплоходе. Я взял билеты и без дела слонялся около пристани, а Галя пошла на соседний базарчик купить в дорогу хлеба и помидоров. Стал накрапывать дождик. Я достал из рюкзака и надел свою видавшую виды залатанную штормовку. Заметив мой невеселый вид, ко мне подошел молодой мужик, на пальцах которого не было живого места — все в татуировке — кольца с бриллиантами, черепами и пр. Сомнений не было — уголовничек, как иронически зовут здесь освободившихся из зоны.

— Куда едем? — вкрадчиво поинтересовался уголовничек и предложил закурить.

— В Тюмень.

— Может, до Хантов (Ханты­Мансийска) прокатимся?

— А что, есть дело?

— В самую точку... — И он концом спички с треском продавил коробок.

— Говори, не темни.

— Тут два чурека везут угол (чемодан)... Яблоками торговали, понял? Кишмиш...

— Ну­у?!

— Че ну­у? Ночью постоишь на притырке, никто и пукнуть не успеет, понял. Черных в воду — угол наш.

— Нет, дорогой, мне таких денег даром не надо. И тебе не советую.

— Тю­ю... — сплюнул через губу уголовничек. — Я­то думал, ты человек. Первый раз в жизни промазал.

Подошла Галя, и мы пошли на посадку. Хлеба она нигде не нашла, и нам предстояло кусать до Тобольска одни помидоры — мясистые и твердые, как яблоки.

Проводив взглядом скрывшийся в ночи Тобольск, мы пошли в каюту. Меня преследовала мысль: о чем думали Николай II, Александра Федоровна и их дочь Мария, под конвоем покидавшие город 6 апреля 1918 года? (Четверо детей — Ольга, Татьяна, Анастасия и тяжелобольной Алексей — остались в Тобольске.) Наверное, о них в первую очередь и думали те, кто ехал в неизвестность. Так уже было начертано судьбой, что узники дважды проезжали мимо тех мест, откуда происходил крестьянин слободы Покровской Григорий Распутин — тобольский старец, как его именовали в печати и при дворе. Уверен, непременно помянули Григория и при этом не могли не вспомнить его предсказания, неотвратимо сбывавшиеся в жизни.

Я раскрыл Библию, подаренную мне в Абалаке Е. М. Петровым. До меня ее держали в руках многие. Она издана в 1879 году при императоре Александре II, когда его внуку Николаю исполнилось 11 лет. Кто знает, может, такое же издание Библии было у Николая II во время его ссылки в Тобольск... На обороте последней страницы четким красивым почерком была выведена надпись: «Сия Библия принадлежит ученику 1­го класса Тобольской духовной семинарии Александру Попову. 1885 г. Авг. 11­го д.». Кем он стал, этот семинарист, как сложилась его жизнь? Он мог быть ровесником Николая II, и тогда на будущий год им обоим могло бы исполниться 100 лет. Могло бы, но...

Листая Библию, я увидел на полях аккуратные карандашные пометки и подчеркивания в тексте. В книге Бытия был подчеркнут текст сыновнего греха Хама , осудившего отца своего Ноя (Быт. 9, 21). Это и мой грех, ибо до поездки в Тобольск я, каюсь, грешил на государя, осуждая отца Отечества, обвиняя его в малодушии и чуть ли не в предательстве.

Псалтирь начиналась с подчеркнутых первых строк (Пс. 1,1): Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых... Что и говорить, вековечная мудрость. К сожалению, я то и дело пренебрегаю ею в угоду сиюминутным желаниям, которые всегда выходят мне боком.

Комментарии на полях Библии, судя по почерку, сделаны разными людьми и наверняка в разное время. Словом, работали люди, и каждый искал в Писании свое, заветное. Во Втором послании апостола Павла к Фессалоникийцам (Солунянам) был подчеркнут текст: Тайна бо уже деется беззакония, точию держай ныне дондеже от среды будет6.

Этот текст, думаю, был подчеркнут уже после Великого Октября, а точнее — после того, как государя увезли из Тобольска и расстреляли в Екатеринбуре.

Тайна беззакония, готовилась задолго до революции, и только для посвященных в эту тайну были понятны эти символы, в которых объяснялись рисунки в иллюстрированных журналах («Жупел» и др.). К примеру, рисовался петух в царской мантии, и те, кто заказывал художникам этого петуха, знал, что петуху не сносить головы, ибо он — жертвенный петух. Подтверждение этому, судя по документам, с которыми я познакомился в Тобольске, является то, что на потолке подвала, где расстреляли Николая II, был изображен капорес — жертвенный петух, и надпись на древнееврейском языке, что свидетельствовало о ритуальном убийстве7.

Утром, когда мы вышли на палубу, мне показалось, что впереди быстро движется гонимое ветром оторвавшееся облачко. Вдруг оно стало черным, изменило свое направление. Оказалось, это птицы, сбившиеся в стаю, пробовали силы перед дальней дорогой на юг.

Пароход шел пустынной местностью. Деревень и сел по Тоболу, в отличие от Камы, не говоря уже о Северной Двине, очень мало. На берегу стояли леса и рощи, облитые багрецом и золотом. Я все ждал, когда же будет пристань, чтобы можно было что­нибудь купить. Но так и не дождался.

— Что ты маешься? Все выспрашиваешь да выспрашиваешь, когда Покровское будет, — подошел ко мне пьяный мужик.

— Хлеба хочу купить.

— Может, еще и колбаски? Тоже мне...

— В тобольской газете читал, что у вас в селе Покровском, на родине Распутина, дескать, колхоз богатый, все есть.

— Колхо­о­з, — зло проскрипел мужик. — Один пашет, а семеро хуем машут.

Везет же мне на встречных и поперечных классиков. Что ни слово, то мат и какая­то глубокая, засевшая в душу заноза. За что боролись, на то и напоролись. Нетрудно разглядеть в этой современной присказке если не раскаяние, то хотя бы зерно сомнения — что­то у нас не так, как замышлялось.

На всем пути до Тюмени я так и не смог купить хлеба. Уверен, до революции картина в этом плане была не столь безнадежна.

Когда подходили к Тюмени, еще издалека как маяк был виден Троицкий монастырь. Все в природе присмирело. На воду тихо падал первый снег.

Из Тюмени до Свердловска мы добирались, что называется, на перекладных. Последнюю часть пути ехали на рабочем поезде. В нашем вагоне никого не было. За окном шел дождь со снегом. Я собрал валявшиеся на полках газеты и завернул в них Галю, чтобы она согрелась, а потом сам упаковал себя в газеты. Проснулись мы от хохота. Это рабочие, вошедшие рано утром в вагон, потешались над нами, дескать, голь на выдумку хитра... Они открыли свой бригадный термос с обедом и от души накормили нас.

В Свердловске, не теряя ни минуты, мы прямо с вокзала поехали к дому Ипатьева, где была расстреляна семья Николая II. На обнесенном высоким забором доме особого назначения (как его именовали в документах того времени) лежит какая­то зловещая печать. «Мертвый дом», — отметили мы про себя. Разглядывать его, рисовать, фотографировать, а тем более заходить во двор, как нас предупреждали, строго запрещено. Чтобы не увидел постовой милиционер и не засветил пленку, я из­под полы сделал пару кадров. Мы с Галей отошли в сторону, пытаясь представить, как арестованного государя, Александру Федоровну и Марию привезли сюда на машинах со станции и как в этом доме они встретили последнее в своей жизни Светлое Христово Воскресенье.

В Екатеринбурге арестованной Царской Семье ходить в церковь не разрешили. На Пасху священника к ним не допустили. Через две недели государь отметил свой юбилей — 50 лет со дня рождения. Самым большим подарком было то, что вскоре приехали из Тобольска дети и семья воссоединилась. Жить им оставалось менее двух месяцев. В ночь на 17 июля в подвале дома Ипатьева государь император Николай II, Августейшая Семья и четверо до конца преданных ближних людей были расстреляны.

Придя вечером в гостиницу, я раскрыл Библию, подаренную мне в Абалаке. Больше всего пометок на полях и подчеркиваний было в книге Иова, как мог бы сделать это сам государь император Николай II. В течение всей жизни, читая эту книгу, он отмечал день памяти праведного Иова Многострадального — день своего рождения — 6 (19) мая. Аще бы кто веся извесил гнев мой, болезни же моя взял бы на мерило вкупе, то песка морскаго тягчайшии были бы (Иов. 6, 2).

Незадолго перед поездкой у нас был разговор с Ильей Глазуновым. Он тогда горячился, был несдержан на слова и сказал, что государя предало все русское воинство и мои деды­казаки, в частности. Я возразил Илье: мол, в первую голову предали те, кто был ближе к трону, дескать, твои предки­дворяне предали. Однако, как я теперь понимаю, оправдания никому нет. Люди всех чинов и званий, представители всех без исключения сословий государства Российского, предали государя. Все виноваты, на всех на нас грех, и хватит ли сил и мужества покаяться и очиститься от греха Хамова, из которого вызрел и грех Иудин?...