Весной в нашей скворешне поселился жилец. Он был очень доволен своим домиком и, как бы в благодарность, распевал свои песенки. Пение скворца я люблю больше всех птиц. Особенно нравится мне его подражание окружающим звукам. Он безошибочно передает скрип, шелест, свист, мяукание, карканье — все то, что услышит, только не говорит. Вскоре скворец обзавелся подругой.

Незаметно прошумела весна, наступило лето. Пение птиц раздавалось лишь ранним утром.

Однажды под скворечником я нашел голубые скорлупки,— это значит, что у птиц появились птенцы. Скворцы то и дело носили им всякую всячину. Однажды скворец, сидя на крыше своречника, дожидался своей очереди забраться в домик — его супруга кормила там детей. Скворец явно нервничал: червячок, то сгибаясь, то разгибаясь, вертелся в его клюве. Вдруг что­то мелькнуло в воздухе, скворец от неожиданности или от страха прижался к крыше, но был сбит на землю, и маленький юркий чеглок, планируя, пронесся как тень к молодым березкам. Не теряя времени, я кинулся к месту происшествия. Вздрагивая всем тельцем, скворец черным комочком лежал среди картофельной ботвы. Я наклонился и осторожно взял его в руки. Осмотрев птицу, я не обнаружил следов удара хищника; только правая лапка была вывернута в сторону. Когда я принес скворца домой, он резко рванулся из моих рук и полетел к окну; ударившись несколько раз о стекла, он упал беспомощно на пол.

При моем приближении он пытался взлететь, но лапка мешала ему оттолкнуться от пола, так как она была вывихнута.

В сенцах я нашел старую корзину без дна. Поставил ее на пол, накрыл марлей и посадил туда птичку. Потом, отрезав от этой марли кусочек, я осторожно достал несчастного скворца из корзины и слабо забинтовал вы­вихнутую лапу. Теперь на меня пала забота по прокормлению птицы. Принесенных червей он съел только на второй день, сильно проголодавшись.

Лапка скворца подживала. Скоро он уже мог прыгать. Ко мне он настолько привык, что, когда я приносил ему пищу, спешил навстречу. Я его называл Хромоножкой, и он, как видно, понимал эту кличку.

Как­то, придя домой с речки, я открыл форточку. Хромоножка, получивший полную свободу, ни разу не вылетал, но сегодня он неожиданно взлетел, и, несколько раз стукнувшись в стекла, вылетел в форточку.

Наутро, сидя на скворечнике, Хромоножка радостно распевал свои веселые песни; на его лапке белела марлевая повязка.

Пришла осень; с первыми холодами скворцы, собравшись в многочисленные стаи, улетали; вместе со своей семьей улетел и Хромоножка.

Зима наступила тихо и незаметно. Проснувшись однажды утром, я увидел за окном чистый и прекрасный белый снег. Глядя в окно на засыпанный снегом скворечник, я невольно задавал себе вопрос: прилетит или нет с наступлением весны Хромоножка?

И вот опять весна. Стали появляться высыпки скворцов. Скоро прилетел к нам Хромоножка. На лапке у него все та же повязка, но она теперь уже не белая, а черная и оборванная. Вывихнутая лапка птицы отведена в сторону и подрагивает в такт звукам.

«Хромоножка!» — кричу я, открывая настежь окно; он, как бы узнав меня, наклоняется вперед, смотрит прямо на меня своими маленькими веселыми глазками и кричит иволгой.

Наученный горьким опытом, он теперь даже при появлении вороны прячется в свой домик и, задорно выглядывая оттуда, кричит: «кра! кра!»Тутже он меняет крик вороны на лирическую мелодию. Мне кажется, что я слышу в его песенке всю радость весны, звон ручейка, тепло солнца..,

Так и это лето прожил Хромоножка в своем домике.

Собаки подняли зайца у реки и погнали с таким частым, захлебывающимся лаем, по которому охотники безошибочно определяют: «Взяли на глазок». Мы сняли ружья и встали у полыньи, в том месте, где она образует нечто похожее на рыболовный крючок. Гон быстро приближался. Гудок и Заливка шли ухо в ухо, неотступно следуя по пятам мчащегося, как белый комочек, зайца. Он бежал у самой обочины полыньи, слегка откинув голову.

Собаки наседали. Беляк несся прямо в ловушку, созданную природой. Он был так близко, что нам ничего не стоило убить его, но мы, опустив ружья, с трепетом наблюдали за ходом событий. Страх ли перед пастью пре­следователей или же какое­то инстинктивное чувство самосохранения руководило зайцем — сказать трудно. Не замедляя бега, он бултыхнулся в холодную воду, подняв фонтан брызг. Оторопелые собаки встали и, недовольно скуля и лязгая зубами, глядели на ускользнувшую добычу. Беляк, на мнг окунувшись, вдруг сильно вымахнул из воды и, часто­часто зашлепав передними лапами, поплыл к противоположной стороне.

Вот заяц добрался до нее, но тонкая кромка обломилась под нажимом лап, и он снова окунулся почти по уши. Его уже сносило к тому месту, где полынья делает заворот и где мелкие волны бились о кромку льда.

Спасти его? Трудно и небезопасно: лед в таких местах обманчив. Но вот жалобный, похожий на плач ребенка, вопль резнул как ножом по сердцу. Мы встретились взглядом с товарищем.

— Дай лыжи! Больше не могу,— крикнул я.

— Смотри, не провались! — напутствовал меня приятель.

Я подобрался к полынье и, протянув руку, схватил за уши обессилевшего и уже уходящего под лед зайца. Он дрожал и бился в руках, покрываясь слюдянистыми льдинками. Нам уже было не до охоты. Я завернул беляка в фуфайку и понес необыкновенного «младенца» домой. Там заяц отогрелся, понемногу привык и стал аппетитно есть морковку. «В гости» к нему постоян­но приходили сельские ребятишки.

— Вот бы его к нам в живой уголок,— мечтательно говорили они.

Пришлось пойти навстречу их желанию и передать беляка в школу, на постоянное местожительство.

В лесу залпом и в одиночку «стреляли» замерзшие деревья, обсыпанные снежной кухтой, словно новогодние праздничные елки — ватой.

Я шел, часто потирая руки в кожаных рукавицах, и даже хлопал ими по коленям, отчего получался такой шум, что о встрече с дичью или зайцем нечего было и думать. Да и то сказать, какая же охота в тридцатиградусный мороз... Только хотел я продолжить свои рассуждения о том, кто куда спрятался от мороза, как вдруг на куст сильно заледеневшей рябины вылетел дрозд. Появление дрозда, конечно, заинтересовало меня: в наших лесах дрозды никогда не остаются на зимовку: эти кочевые птицы едва ли вынесут пятидесятиградусные морозы, которые бывают почти каждую зиму. «Видимо, раненый», — подумал я и решил поймать дрозда, чтобы унести домой. Но не тут­то было: только успел я сделать несколько шагов, как дрозд, испугавшись, с резким тревожным криком (совсем как летом) снялся с излюбленного куста рябины и улетел.

Зимующий дрозд, да еще беззаботно чувствующий себя при таком морозу, чрезвычайно заинтересовал меня, и я снова пустился на розыски его. Ходил долго, но в тихом воздухе не слышно было ни крика, ни вспархивания. Только неугомонная синица царапала острыми коготками застывший ствол дерева и попискивала тонко и мелодично. Проходив полдня, я обратил внимание на великое множество оставшихся с осени рябиновых ягод, прекрасно сохранившихся. Я сломал одну из ветвей с гроздью янтарных ягод и, набрав полную горсть, положил в рот. Ягоды были совсем некислые, даже приятные на вкус, и, главное, среди них не было гнилых и высохших. «Вот основное лакомство для дроздов, — подумал я,— потому­то, видимо, и остался лакомка дрозд, наткнувшийся на такое изобилие рябины, что ему и в три года их не приесть».

Но оказалось, что лакомка дрозд был не один: к концу дня я насчитал тринадцать дроздов, встречавшихся небольшими разрозненными стайками; все они остались зимовать, пренебрегая трескучими морозами. К вечеру мне удалось незаметно подобраться к «пирующей» стайке дроздов на большом кусту рябины у самой опушки погруженного в оцепенение леса. Подошел я очень тихо. Дрозды, поглощенные своим занятием, не заметили меня, — они продолжали хлопотливо поедать холодные ягоды. Густые ветви ели, отягощенные снегом, наклонились чуть ли не до самой земли, хорошо скрыв меня. Я наблю­дал дроздов.

По снегу цепочками тянулись следы: мелким бисером — мышиные и широкой дорожкой — глухаря. Я стоял так тихо, будто скрадывал глухаря на весеннем току. Эта предусмотрительная тишина пригодилась мне. Переведя взгляд с вершины рябинова куста вниз, я увидел нечто необычайное: огненная лисица незаметно подошла к рябине, огляделась, поводила носом и начала быстро бегать около дерева, то и дело зарывая нос в снег или поднимая его вверх. «Что за танцовщица»,— подумал я, продолжая наблюдать за лисой. А лиса, как ни в чем не бывало, продолжала танцевать. Долго ли бы так продолжалось, не знаю, но, изрядно замерзший, я, переменяя позу, неожиданно нашумел. Лисица насторожилась; по тревожно дергающемуся хвосту можно было узнать, что она почуяла врага и готова каждую секунду молнией метнуться в березовую чащу... Выстрел кнутом щелкнул по лесу, ему отозвались треском десятки замерзших деревьев; лисица от гигантского прыжка зарылась в снег, дрозды с криком снялись с рябины. Лисица была осмотрена и приторочена в виде естественной горжетки.

Дома, вскрыв желудок лисицы, я обнаружил в нем много рябины: очевидно, в сильные морозы, когда попряталось все живое, кумушке тоже приходилось довольствоваться этими ягодами. Танцевала же она — не берусь утверждать точно, но возможно, для того, чтобы позабавить дроздов. Эта птица — разиня: как увидит что­либо необычайное, так из рта все выронит; зазевавшиеся на лисицу, дрозды роняли больше ягод, а кумушка и рада ста­раться...